http://www.lib.ru/RUSSLIT/SMELEW/shmelev_sun.txt
Эпопея
Аннотация издательства:
Эпопея "Солнце мертвых" - безусловно, одна из самых трагических книг за
всю историю человечества. История одичания людей в братоубийственной
Гражданской войне написана не просто свидетелем событий, а выдающимся
русским писателем, может быть, одним из самых крупных писателей ХХ века.
Масштабы творческого наследия Ивана Сергеевича Шмелева мы еще не осознали в
полной мере.
Впервые собранные воедино и приложенные к настоящему изданию "Солнца
мертвых", письма автора к наркому Луначарскому и к писателю Вересаеву дают
книге как бы новое дыхание, увеличивают и без того громадный и эмоциональный
заряд произведения.
Учитывая условия выживания людей в наших сегодняшних "горячих точках",
эпопея "Солнце мертвых", к сожалению, опять актуальна.
Как сказал по поводу этой книги Томас Манн:
"Читайте, если у вас хватит смелости:"
Реквием
"Мы в Берлине! Неведомо для чего. Бежал от своего гopя. Тщетно... Мы с
Олей разбиты душой и мыкаемся бесцельно... И даже впервые видимая заграница
- не трогает... Мертвой душе свобода не нужна...
Итак, я, может быть, попаду в Париж. Потом увижу Гент, Остенде, Брюгге,
затем Италия на один или два месяца. И - Москва! Смерть - в Москве. Может
быть, в Крыму. Уеду умирать туда. Туда, да. Там у нас есть маленькая дачка.
Там мы расстались с нашим бесценным, нашей радостью, нашей жизнью... -
Сережей. - Так я любил его, так любил и так потерял страшно. О, если бы
чудо! Чудо, чуда хочу! Кошмар это, что я в Берлине. Зачем? Ночь, за окном
дождь, огни плачут... Почему мы здесь и одни, совсем одни, Юля! Одни. Пойми
это! Бесцельные, ненужные. И это не сон, не искус, это будто бы жизнь. О,
тяжко!.."
Так писал, вырвавшись из красной России за границу, Иван Сергеевич
Шмелев своей любимой племяннице и душеприказчице Ю.А.Кутыриной в январе 1922
года.
Он еще не знал, что никогда не вернется на родину, еще таил надежду,
что его единственный сын Сергей, расстрелянный во время большого террора
конца 1920 - начала 1921 годов в Крыму, жив, еще не отошел от пережитого в
маленькой, вымороженной и голодной Алуште. И еще не родился замысел
названного "эпопеей" реквиема - "Солнца мертвых".
Эпопея создавалась в марте-сентябре 1923 года в Париже и у Буниных, в
Грассе. На калейдоскоп страшных впечатлений должна была лечь траурная тень
личной трагедии. В "Солнце мертвых" о погибшем сыне - ни слова, но именно
глубокая человеческая боль, которую Шмелев не мог унять даже выстраданным
словом, придает всему повествованию огромную масштабность. Многие знаменитые
писатели, а среди них Томас Манн, Герхард Гауптман, Сельма Лагерлеф, считали
"Солнце мертвых" самым сильным из созданного Шмелевым. Эмигрантская критика
- Николай Кульман, Петр Пильский, Юлий Айхенвальд, Владимир Ладыженский,
Александр Амфитеатров - встретили шмелевскую эпопею восторженными откликами.
Но, пожалуй, наиболее проникновенно написал о "Солнце мертвых" прекрасный
прозаик Иван Лукаш:
"Эта замечательная книга вышла в свет и хлынула, как откровение, на всю
Европу, лихорадочно переводится на "большие" языки...
Читал ее за полночь, задыхаясь.
О чем книга И. С. Шмелева?
О смерти русского человека и русской земли.
О смерти русских трав и зверей, русских садов и русского неба.
О смерти русского солнца.
О смерти всей вселенной, - когда умерла Россия - о мертвом солнце
мертвых..."
Несмотря на ужас пережитого, Шмелев против русского человека не
озлобился, хотя жизнь "новую" проклял. Но и там, под чужим небом, желал
упокоиться в России, в любимой им Москве, 3 июля 1959 года Юлия
Александровна Кутырина писала автору этих строк:
"Важный вопрос для меня, как помочь мне - душеприказчице (по воле
завещания Ивана Сергеевича, моего незабвенного дяди Вани) выполнить его
волю: перевезти его прах и его жены в Москву, для успокоения рядом с могилой
отца его в Донском монастыре..."
Творчество Шмелева, его память освещает солнце - вечно живое солнце
русского страдания и русского подвижничества.
Олег Михайлов
УТРО
За глиняной стенкой, в тревожном сне, слышу я тяжелую поступь и треск
колючего сушняка...
Это опять Тамарка напирает на мой забор, красавица симменталка, белая,
в рыжих пятнах, - опора семьи, что живет повыше меня, на горке. Каждый день
бутылки три молока - пенного, теплого, пахнущего живой коровой! Когда молоко
вскипает, начинают играть на нем золотые блестки жира и появляется
пеночка...
Не надо думать о таких пустяках - чего они лезут в голову!
Итак, новое утро...
Да, сон я видел... странный какой-то сон, чего не бывает в жизни.
Все эти месяцы снятся мне пышные сны. С чего? Явь моя так убога...
Дворцы, сады... Тысячи комнат - не комнат, а зал роскошный из сказок
Шехерезады - с люстрами в голубых огнях - огнях нездешних, с серебряными
столами, на которых груды цветов - нездешних. Я хожу и хожу по залам -
ищу...
Кого я с великой мукой ищу - не знаю. В тоске, в тревоге я выглядываю в
огромные окна: за ними сады, с лужайками, с зеленеющими долинками, как на
старинных картинах. Солнце как будто светит, но это не наше солнце... -
подводный какой-то свет, бледной жести. И всюду - цветут деревья, нездешние:
высокие-высокие сирени, бледные колокольчики на них, розы поблекшие...
Странных людей я вижу. С лицами неживыми ходят, ходят они по залам в одеждах
бледных - с икон как будто, заглядывают со мною в окна. Что-то мне говорит -
я чую это щемящей болью, - что они прошли через страшное, сделали с ними
что-то, и они - вне жизни. Уже - нездешние... И невыносимая скорбь ходит со
мной в этих до жути роскошных залах...
Я рад проснуться.
Конечно, она - Тамарка. Когда молоко вскипает... Не надо думать о
молоке. Хлеб насущный? У нас на несколько дней муки... Она хорошо запрятана
по щелям - теперь опасно держать открыто: придут ночью... На огородике
помидоры - правда, еще зеленые, но они скоро покраснеют... с десяток
кукурузы, завязывается тыква... Довольно, не надо думать!..
Как не хочется подыматься! Все тело ломит, а надо ходить по балам,
рубить "кутюки" эти, дубовые корневища. Опять все то же!..
Да что такое, Тамарка у забора!.. Сопенье, похлестывание веток...
обгладывает миндаль! А сейчас подойдет к воротам и начнет выпирать калитку.
Кажется, кол приставил... На прошлой неделе она выперла ее на колу, сняла с
петель, когда все спали, и сожрала половину огорода. Конечно, голод... Сена
у Вербы нет на горке, трава давно погорела - только обглоданный граб да
камни. До поздней ночи нужно бродить Тамарке, выискивать по глубоким балкам,
по непролазным чащам. И она бродит, бродит...
А все-таки подыматься надо. Какой же сегодня день? Месяц - август. А
день... Дни теперь ни к чему, и календаря не надо. Бессрочнику все едино!
Вчера доносило благовест в городке... Я сорвал зеленый "кальвиль" - и
вспомнил: Преображение! Стоял с яблоком в балке... принес и положил тихо на
веранде. Преображение... Лежит "кальвиль" на веранде. От него теперь можно
отсчитывать дни, недели...
Надо начинать день, увертываться от мыслей. Надо так завертеться в
пустяках дня, чтобы бездумно сказать себе: еще один день убит!
Как каторжанин-бессрочник, я устало надеваю тряпье - милое мое прошлое,
изодранное по чащам. Каждый день надо ходить по балкам, царапаться с топором
по кручам: заготовлять к зиме топливо. Зачем - не знаю. Чтобы убивать время.
Мечтал когда-то сделаться Робинзоном - стал. Хуже, чем Робинзоном. У того
было будущее, надежда: а вдруг - точка на горизонте! У нас не будет никакой
точки, повек не будет. И вcе же надо ходить за топливом. Будем сидеть в
зимнюю долгую ночь у печурки, смотреть в огонь. В огне бывают видения...
Прошлое вспыхивает и гаснет... Гора хворосту выросла за эти недели, сохнет.
Надо еще, еще. Славно будет рубить зимой! Так и будут отскакивать! На целые
дни работы. Надо пользоваться погодой. Теперь хорошо, тепло - можно и
босиком или на деревяшках, а вот как задует от Чатырдага, да зарядят
дожди... Тогда плохо ходить по балкам.
Я надеваю тряпье... Старьевщик посмеется над ним, в мешок запхает. Что
понимают старьевщики! Они и живую душу крючком зацепят, чтобы выменять на
гроши. Из человеческих костей наварят клею - для будущего, из крови
настряпают "кубиков" для бульона... Раздолье теперь старьевщикам,
обновителям жизни! Возят они по ней железными крюками.
Мои лохмотья... Последние годы жизни, последние дни - на них последняя
ласка взгляда... Они не пойдут старьевщикам. Истают они под солнцем, истлеют
в дождях и ветрах, на колючих кустах по балкам, по птичьим гнездам...
Надо отворить ставни. А ну-ка, какое утро?..
Да какое же может быть утро в Крыму, у моря, в начале августа?!
Солнечное, конечно. Такое ослепительно-солнечное, роскошное, что больно
глядеть на море: колет и бьет в глаза.
Только отпахнешь дверь - и хлынет в защуренные глаза, в обмятое,
увядающее лицо солнцем пронизанная ночная свежесть горных лесов, долин
горных, налитая особенной, крымской, горечью, настоявшеюся в лесных щелях,
сорвавшеюся с лугов, от Яйлы. Это - последние волны ночного ветра: скоро
потянет с моря.
Милое утро, здравствуй!
В отлогой балке - корытом, где виноградник, еще тенисто, свежо и серо;
но глинистый скат напротив уже розово-красный, как свежая медь, и верхушки
молодок-груш, понизу виноградника, залиты алым глянцем. А хороши молодки!
Прибрались, подзолотились, понавешали на себя тяжелые бусы-грушки -
"мари-луиз".
Я тревожно обыскиваю глазами... Целы! Еще одну ночь провисели
благополучно. Не жадность это: это же хлеб наш зреет, хлеб насущный.
Здравствуйте и вы, горы!
К морю - малютка гора Кастель, крепость над виноградниками, гремящими
надалеко славой. Там и золотистый "сотерн" - светлая кровь горы, и густое
"бордо", пахнущее сафьяном и черносливом, и крымским солнцем! - кровь
темная. Сторожит Кастель свои виноградники от стужи, греет ночами жаром. В
розовой шапке она теперь, понизу темная, вся - лесная.
Правее, дальше - крепостная стена-отвес, голая Куш-Кая, плакат горный.
Утром - розовый, к ночи - синий. Все вбирает в себя, все видит. Чертит на
нем неведомая рука... Сколько верст до него, а - близкий. Вытяни руку и
коснешься: только перемахнуть долину внизу и взгорья, все - в садах, в
виноградниках, в лесах, балках. Вспыхивает по ним невидимая дорога пылью:
катит автомобиль на Ялту.
Правее еще - мохнатая шапка лесного Бабугана. Утрами золотится он;
обычно - дремуче-черен. Видны на нем щетины лесов сосновых, когда солнце
плавится и дрожит за ними. Оттуда приходит дождь. Солнце туда уходит.
Почему-то кажется мне, что с дремуче-черного Бабугана сползает ночь...
Не надо думать о ночи, о снах обманных, где все - нездешнее. Ночью они
вернутся. Утро срывает сны: вот она, голая правда, - под ногами. Встречай же
его молитвой! Оно открывает дали...
Не надо глядеть на дали: дали обманчивы, как и сны. Они манят и - не
дают. В них голубого много, зеленого, золотого. Не надо сказок. Вот она,
правда, - под ногами.
Я знаю, что в виноградниках, под Кастелью, не будет винограда, что в
белых домиках - пусто, а по лесистым взгорьям разметаны человеческие
жизни... Знаю, что земля напиталась кровью, и вино выйдет терпким и не даст
радостного забытья. Страшное вписала в себя серая стена Куш-Каи, видная
недалеко. Время придет - прочтется...
Я уже не гляжу на дали.
Смотрю через свою балку. Там - мои молодые миндали, пустырь за ними.
Каменистый клочок земли, недавно собиравшийся жить, теперь - убитый.
Черные рога виноградника: побили его коровы. Зимние ливни роют на нем
дороги, прокладывают морщины. Торчит перекати-поле, уже отсохшее: заскачет -
только задует Север. Старая татарская груша, дуплистая и кривая, годы цветет
и сохнет, годы кидает вокруг медовую желтую "буздурхан", все дожидает смены.
Не приходит смена. А она, упрямая, ждет и ждет, наливает, цветет и сохнет.
Затаиваются на ней ястреба. Любят качаться вороны в бурю.
А вот - бельмо на глазу, калека. Когда-то - Ясная Горка, дачка
учительницы екатеринославской. Стоит - кривится. Давно обобрали ее воры,
побили стекла, и она ослепла. Осыпается штукатурка, показывает ребра. А все
еще доматываются в ветре повешенные когда-то сушиться тряпки - болтаются на
гвоздях, у кухни. Где-то теперь заботливая хозяйка? Где-то. Разрослись у
слепой веранды вонючие уксусные деревья.
Дачка свободна и бесхозяйна, - и ее захватил павлин.
